Он казался неуклюжим и беззащитным но внутри него был крепкий стержень, туго натянутая струна которая вибрировала и звенела...
Он появился неизвестно откуда. Как чертик из табакерки. В видавших виды и давно мечтающих об отдыхе башмаках, в поношенном и, вероятнее всего, отцовском, но все еще сохранявшем остатки былого шика пиджаке, с восторгом и изумлением в широко раскрытых глазах, с высокими скулами, характерными для жителей Поволжья и фамилией более подходящей члену польско-еврейской общины, чем выходцу с Урала.
Что-то в его голосе - громком и безапелляционном, в интонациях, вызывающих скорее возмущение, в его манерах, раздражающих своей простотой и непосредственностью, в его запахах, откровенно мужских и сильных - что-то было завораживающее и притягивающее. Как завораживающе притягивающа была несвойственно нежная кожа на шее, вызывающая садистское желание свернуть ему голову как цыпленку.
Он выводил из себя своей уязвимостью, сутулостью и шаркающими по утрам тапочками. Он был вечно голоден, хотя и не прихотлив и "на ура" съедал все кулинарные изыски, как удачные, так и не очень.
Вокруг него всегда было море знакомых, новых и старых, которые появлялись незнамо откуда и исчезали так же неизвестно куда. Порой ее одолевали приступы ревности. Но приходил он, садился рядом и, глядя в глаза спрашивал, хочешь я расскажу тебе, что сегодня со мной приключилось? И самым страшным наказанием было, если она вдруг отказывалась слушать его истории.
Он терялся при виде текущего крана и испорченной розетки. Но среди его многочисленных знакомых всегда отыскивались сантехники и электрики, а также разные другие очень полезные специалисты и прочие добровольные помощники.
Он с восторгом брался организовывать любые праздники, мастерил декорации и придумывал аттракционы, и искренне расстраивался, когда его обвиняли в корысти. Мог с легкостью отдать последний рубль насовсем, но куда труднее давал в долг.
Был честен, щепетилен и обязателен до блевотины. И ужасался, если вдруг обнаруживал, что его обманули.
Его сердце было готово согреть любого страждущего. Время и боль потерь не сделали его более осторожным, но лишь еще более нескладным и самонадеянным. Прошедший в жизни, пожалуй, огонь, воду и медные трубы, умудрялся оставаться наивным.
Он мужественно старался понять, что же интересного находят люди в балете и симфонической музыке. Пробовал на вкус все непонятное, пытаясь определить его значимость. Шутя и одним махом решался на перемену внешности и места жительства. С восторгом воспринимал все новомодные заморочки.
Его душа была широка, но она торопилась занять в ней первое место, боясь что не сможет выдержать вторых ролей. И самым трудным испытанием для нее было Позволить ему быть, не покушаясь на его свободу и независимость.
...Он казался неуклюжим и беззащитным, но внутри него был крепкий стержень, туго натянутая струна, которая вибрировала и звенела, и на этот звук отзывались струны ее души и начинали тихонько петь. И не нужно было думать, что делать завтра, а был простой ответ на все "Жить!"
Я (с)
